— Отставить разговорчики!
Хрусталев крикнул ему:
— Сержант! А, сержант!
— Кто тут еще хочет в карцер? — равнодушно спросил надзиратель. — Могу пособить! Ну, есть желающие?
— Сержант, давай поговорим! — предложил Хрусталев, захотевший стать опять в центре внимания.
— Спать пора! — уговаривал надзиратель.
— Рано еще! — не сдавался Хрусталев. — Сержант, а тебя тоже запирают?
Надзиратель думал несколько секунд, очевидно, размышляя: стоит вступать в беседу или нет.
— Запирают! — решился он на разговор. — Только я с другой стороны.
— А разница? — торжествовал Хрусталев.
— Я сутки отдежурю и всеми благами жизни пользуюсь за те трое суток, когда я дома, — ответил надзиратель.
— Так уж и всегда? — издевался Хрусталев. — Для этого большие бабки нужны.
— У каждого свои потребности! — отстаивал свои убеждения надзиратель.
— Это ты брось! — надсмехался Хрусталев. — Все одного хотят: поменьше работать, побольше получать. И поменьше начальства над собой иметь. А для тебя каждый старшина — Бог и царь. В чем же ты видишь благо?
— В свободе и в чистой совести! — искренне ответил надзиратель. — Благое дело делаю: преступников охраняю, чтобы не сбежали, людям жизнь не портили.
— Люди сами себе жизнь портят, — обиделся Хрусталев. — Вот ты за свою жизнь лет десять провел взаперти в тюрьме, а будешь считать себя вольным человеком.
— А я и в тюрьме — вольный! — настаивал на своем вертухай. — А вы и на свободе — за решеткой!
— А ты женат? — подначивал Хрусталев.
— Женат!
— А ты не боишься, — ехидно спросил Хрусталев, — что, когда ты взаперти сидишь с нами, аки сторожевая собака на цепи, твоя жена с кем-нибудь развлекается?
— В своей я уверен! — насупился надзиратель, для которого этот вопрос, очевидно, был больной. — А вот ваши еще долго будут вам наставлять рога.
И мстительность послышалась в его голосе.
— А я и не женат! — засмеялся Хрусталев.
— И то! Какая дура пойдет за такого, — обрадовался надзиратель.
— А твоя умная? — ехидничал Хрусталев.
— Умная!
— Тогда она по-умному наставляет тебе рога! — издевался Хрусталев.
Надзиратель обиделся и разозлился.
— Я сейчас дверь открою и отправлю тебя в карцер!
— Не имеешь права! — насмешничал Хрусталев. — Не хочешь разговаривать, не разговаривай.
— Так скучно же! — признался вертухай. — Книжки читать на посту запрещено, — он тяжело вздохнул. — Остается одно: с вами разговаривать. Интересно мне: что вы за публика?
— Разная, сержант, разная! — вмешался в разговор Айрапетян. — Мы как вы. Вы как мы. Все одно!
Надзиратель захлопнул кормушку. Может, кто приблизился, может, просто надоело ему разговаривать.
— Хрусталев, что пристал к человеку? — спросил Великанов. — Душу ему бередишь.
— Какая душа у мента? — разозлился почему-то Хрусталев. — Ему ее не положено иметь.
— Много ты знаешь! — разозлился и Великанов. — Ты о жизни по задворкам не суди!
— Не суди и будешь судим! — прервал его Кузин. — Давайте спать! Утро вечера мудренее…
14
Баранов сразу же перестал обижаться на Григорьева, как только приступил к своему любимому занятию: распаковывать коробки с бутылками и закусками.
Чего тут только не было! Не было только птичьего молока.
Но зато было несколько тортов с этим названием.
«Григорьев — дурак, а я — умный! — радовался, как дитя, Баранов. — Ну и пусть сидит себе в камере и баланду жрет. А я — умный и как умный буду питаться. И выпью потом, что останется, конечно. Ничего, я буду подавать, я буду и уносить. Как только опустеет бутылка почти до дна, я ее в подсобку, себе. Шестерить выгодно, Григорьев! Ты — не шестеришь и ешь баланду. Я — шестерю и буду доедать вкусные куски, может, и омара попробую».
И Баранов забыл о неудачнике Григорьеве.
Служебное помещение охраны было превращено в подсобное помещение, а самая большая камера, находящаяся рядом, была очищена от задержанных: они все были помещены на ночь в другие камеры, спать на «вертолетах» в лучшем случае, а то и в две-три смены.
Камера преобразилась.
Забранное «намордником» окно было занавешено бархатными темно-вишневыми шторами. Вместо голой лампочки горела хрустальная многорожковая люстра. Стены и железные койки были убраны персидскими коврами. Деревянный обеденный стол укрыт парчовой скатертью с огромными витыми кистями. На укрытых коврами железных койках лежали огромные мягкие подушки в шелковых с богатой вышивкой чехлах, чтобы каждый из авторитетов мог позволить себе не ощущать даже задом часть тюремной атрибутики — твердость железной койки.
Обеденный сервиз севрского фарфора, серебряные приборы, хрустальные вазы в позолоченном серебре — все соответствовало задуманной вечеринке в честь временно задержанных авторитетов.
Пришли их поприветствовать с воли не только родственники и помощники в трудном деле вымогательства и грабежей. Пришли другие авторитеты, придавая своим присутствием высокий ранг вечеринке, превращая почти в «Тайную вечерю», в совещание по интересам.
Они доставили с воли не только все великолепие и обилие лучшей пищи и питья, которые можно достать за деньги. Шесть дам полусвета явились прислуживать несчастным мужчинам, временно лишенным дамского общества, а главное, тепла, нежности и ласк.
Баранов помогал накрывать на стол, а дамы, не стесняясь ни его, ни других присутствующих, дарили свои купленные за очень большие деньги ласки изголодавшимся по женскому телу задержанным.
Баранова особенно поразил один восточный мужчина. Он поставил всех присутствующих дам на четвереньки, задрал им подолы, под которыми они забыли надеть нижнее белье, и демонстрировал присутствующим свою мужскую силу. Все шесть дам были удовлетворены или очень искусно сыграли это, а той, в которую герой-любовник изошел, он на голый зад прилепил, наслюнявив, тысячедолларовый банкнот.
«Как гуляют, как гуляют! — восхищался Баранов. — Во сне такого не увидишь! Телевизора не надо».
Никого из присутствующих Баранов, естественно, не знал. Трудно было с первого раза понять, кто из авторитетов сидел в тюрьме, а кто пришел с воли. Они ничем не отличались друг от друга. Все были с иголочки одеты, все пахли французским одеколоном, на всех было наворочено золота и бриллиантов на многие миллионы рублей.
Они пили французское шампанское из бокалов венецианского стекла и закусывал «шоколадными трюфелями, возбуждая сладким аппетит перед предстоящим торжественным ужином, данным в» честь не столько присутствующих, сколько в честь бессмертной мафии, бросающей вызов уже не только обществу, но и президенту с правительством.
Единственным знакомым лицом для Баранова был человек, которого он встретил в первый же день появления в изоляторе временного содержания.
Задержанному старику стало плохо. Вызванная медсестра, очень красивая девчонка, ничего сделать своим уколом не смогла. Старик умирал. Тогда вот и появился этот человек, как понял Баранов, врач тюремной больницы. Он осмотрел умирающего, брезгливо вытер руки и ушел, а следом появились здоровенные лбы-санитары и унесли старика на носилках.
«Вряд ли он выживет!» — подумал тогда Баранов.
Появление врача вызвало вопль восторга у половины присутствующих.
Первым подлетел к нему герой-любовник.
— Принес, дорогой?
Баранову показалось, что этот неутомимый и врача трахнет за компанию.
Но врач был по другой части.
Баранов заметил, как он передал какой-то белый порошок и одноразовый шприц неутомимому герою-любовнику. И тот расцеловал врача.
Врач, увидев Баранова, тоже узнал его. Тень недовольства показалась на его холеном лице, и он что-то шепнул стоявшему с ним рядом пожилому мужчине с таким каменным лицом, что казалось, ударь о него бутылкой, бутылка разлетится на мелкие осколки.
Но Баранов не обратил внимания на такие мелочи. Он шустрил, шестерил и наслаждался своей причастностью к этой жизни, казавшейся ему верхом совершенства. Пусть даже таким холопским способом.
Баранов сервировал стол с тем мастерством, на которое был когда-то способен в молодости, работая официантом в «Метрополе».
Несколько дней в тюрьме, без алкоголя, совершили чудо: Баранов стал вспоминать то, что, казалось, давно забыл.
Он превзошел себя: праздничный стол ничем не отличался от того стола, за которым президент принимает высоких гостей.
Белая курточка, одетая Барановым, была также привезена гостями и очень молодила его. И силы появились — Баранов носился между столом и подсобкой легким мотыльком.
Никто, к сожалению, не обратил внимания на мастерство, с каким был сервирован стол. Все приняли это как должное.